Мальчик
«Миссисипи подошла бы лучше всего, - думал мальчик, - На Миссисипи, если верить Гекльберри Финну, можно просто сколотить каноэ и уплыть. Вот только в Балтийском море далеко на каноэ не уплывешь, не говоря уже о том, что на Балтийском море вообще не найдешь легких и проворных каноэ, только неуклюжие и тяжелые весельные лодки»
Он оторвал взгляд от книги: под Треенским мостом тихо и размеренно текла вода. Ива, под которой он сидел, сильно наклонилась над водой, а на другом берегу, в старой кожевенной мастерской, как всегда, все было тихо. Миссисипи гораздо лучше, его убежища около старой заброшенной мастерской и лучше ивы возле неторопливой реки. На Миссисипи можно было бы убежать, а не сидеть вот так в убежище под ивой. Но и под ней можно было прятаться только до тех пор, пока на ее ветках еще оставались листья, сейчас же они начали быстро опадать и плыли яркими желтыми пятнами по коричневой воде. «Прятаться неправильно - думал мальчик, - Нужно бежать»
Нужно бежать, но нужно еще и знать, куда. Нельзя делать это так, как отец, который стремился прочь, но все время лишь бесцельно выходил в открытое море. Когда у человека нет другой цели, кроме как выходить в открытое море, ему приходится постоянно возвращаться назад. «Только тогда можно считать, что человек по-настоящему бежал, - думал мальчик, - когда за морем он нашел, куда причалить»
Грегор
«Вполне возможно рассматривать редко стоящие сосны как завесу – думал Грегор, - при условии, конечно, что тебе ничто не угрожает. Примерно так: открыто предстающая перед тобой конструкция из светлых стержней, на которых неподвижно висят матово зеленые флаги под серым небом. Они видны до тех пор, пока ты не доезжаешь до стены бутылочно-зеленого цвета, где они начинают сливаться. Покрытую почти черным асфальтом улицу можно было принять за стык между двумя завесами; их разделили для того, чтобы можно было проехать на велосипеде; через пару минут эта завеса отдернется, чтобы открыть взору такую картину: город и побережье.»
«А если ты в опасности, - думал Грегор, - ничто не будет таким же, как что-то еще. Предметы полностью заключают себя в то имя, которое носят. Они не выходят за рамки самих себя.
Стало быть, можно утверждать только, что есть сосновый лес, есть велосипед, есть улица. Когда лес закончился, стали видны город и побережье – похожие даже не на декорации для пьесы, а, скорее, на арену, на которой все замерло, став неизменно реальным. Дом будет домом, вал валом, не больше и не меньше.
Только за пределами этой опасной территории, удаленной на семь миль от берега, на корабле, идущем в Швецию, - если, конечно, будет такой корабль, - захочется снова сравнить море, например море, с птичьим крылом, крылом из холодного ультрамарина, которое описывает круги над поздней скандинавской осенью. До того места море было не больше, чем просто море, подвижное материальное вещество, которое нужно испытать, может ли оно помочь бегству.
«Нет, - думал Грегор, - не от моря зависит, смогу я убежать или нет. Море лишь служит опорой. Все зависит от матросов и капитанов, от шведских и датских моряков, от их смелости или от их жадности. А в том случае, если нет шведских или датских моряков, все зависит от товарищей в Рерике, от товарищей с их рыбацкими лодками. Все зависит от их взглядов и мыслей, то того, нацелены ли их взоры на приключение, то того, могут ли их мысли легко двигаться и поднимать паруса. Было бы проще, - думал Грегор, - Было бы намного проще зависеть от моря, а не от людей».
Мальчик
И мысленно отделяться от всех тоже бессмысленно, – думал мальчик, сидя под ивой у реки. У Гекльберри Финна хотя бы был выбор: либо уйти в обширные леса и жить как охотник, ставя капканы, либо исчезнуть на Миссисипи. И он выбрал Миссисипи. Но так же легко он мог выбрать и леса. Но здесь не было лесов, куда можно было бы сбежать, здесь были только города, и деревни, и поля, и пастбища. А лесов было совсем мало, даже если искать очень далеко. Впрочем, это все чушь, - думал он, - Я больше не маленький мальчик, я еще с Пасхи окончил школу, и я больше не верю в истории о Диком Западе. Я верю только, что «Гекльберри Финн» не история о Диком Западе, и что нужно непременно каким-то образом сделать так, как сделал он. Нужно бежать. Есть целых три причины, по которым нужно непременно бежать из Рерика. Первая причина звучит так: «Потому, что в Рерике ничего не происходит. Здесь действительно совсем ничего не происходит. Здесь со мной никогда не произойдет ничего интересного, - думал мальчик, провожая взглядом по-осеннему желтые продолговатые ивовые листья, плывущие по Треене.
Хеландер
«Кнудсен непременно поможет, - думал священник Хеландер, - Кнудсен не был таким. Он их не простил. Против общего врага он непременно поможет»
Снаружи не слышно даже эха. Нет ничего более пустого, чем площадь Георгиевской церкви поздней осенью. Хеландер прочел короткую жаркую молитву против этой пустоты. Против трех уже голых лип, стоящих в углу между поперечным нефом и алтарем, против безмолвного красного кирпича стены, высоту которой из окна своей комнаты он не мог измерить: южный неф Георгиевской церкви. Полотно площади было чуть светлее красно-коричневого кирпича церкви, дома пастора, низких домиков, примыкавших друг к другу, светлее старых домов из обожженного кирпича, домов со ступенчатыми фронтонами, и простых домов с крышами из глазурованной желобчатой черепицы.
«Еще ни разу никто не ходил по этой площади, - думал Хеландер, опустив взгляд на чисто выметенную брусчатку – Ни разу» Это была абсурдная мысль. Конечно, люди ходили и через этот мертвый уголок церковной площади, на котором стоял пасторский домик. Это были и приезжие, прибывшие с морских курортов, чтобы осмотреть церковь. Члены его прихода. Пономарь, и сам же Хеландер. «И все же, - подумал священник, - площадь являет собой абсолютное одиночество»
«Это место такое же мертвое, как и церковь, - думал он, -Потому только Кнудсен и может помочь»
Он поднял взгляд: стена нефа. Три тысячи кирпичей как чистая доска без всякой перспективы, двухмерная, коричнево-красная, размыто-красная, желто-красная, сине-красная, и наконец, один где-то неярко фосфоресцирующая, зависшая перед его, Хеландера, окном, его давний сосед, доска, на которой так и не появилось надписи, которой он так ждал. Он готов был делать их собственными руками, снова и снова стирать написанное, чтобы написать новые слова и знаки. Брусчатка площади ждала шагов, которые так никогда не прозвучали; кирпичная стена ждала надписи, которая так и не появилась.
Со стороны священника это было несправедливо, обвинять кирпич, темный кирпич домов и церкви. Его предки пришли вместе с воинственным королем из тех земель, где дома были построены из дерева и ярко расписаны. В тех землях шаги радостно хрустели по гравию перед деревянными пасторскими домиками, и на балках было вырезано слово о справедливости и мире. Его предки были радостными мечтателями, когда позволили себя уговорить, придти в ту страну, где мысли такими же мрачными и безграничными, как стены церквей, в которых они начали проповедовать благую весть. Она не была услышана, их благая весть: тьма оставалась сильнее маленького клочка света, который они принесли с собой из их радушной страны.
Темные мысли и бесконечные кирпичные стены были виноваты в том, что он должен идти и просить помощи у Кнудсена. Его широкое лицо раскраснелось. Протез скрипел, когда священник шел к столу, чтобы достать из выдвижного ящика ключ от пасторского домика. И он снова чувствовал боль в обрубке ноги, которая с некоторых пор снова давала о себе знать, когда он вдруг делал случайный неосторожный шаг. Боль была похожа на удар: она пронзала. Хеландер остановился и сжал кулаки. И вдруг, как раз тогда, когда тупая иголка боли начала растворяться, у него возникло чувство, что там, за спиной, на кирпичной стене церкви, появилась надпись, которую он так ждал. Очень медленно он повернулся. Но стена была такой же чистой, как и всегда.